Я здесь не то что бы чужой. Просто, когда прохожу по этим местам у меня всегда появляется вдохновение. Будто слышу обрывки историй. Ветер равнодушно треплет лоскутки чужих жизней под моим непрошеным, незваным взглядом, словно это простыни, которые сушатся во дворе.
Тогда я работал на телевидении. Моя работа в основном состояла в том, чтобы кивать и задавать вопросы. Кивать и задавать вопросы, сжимая в потной ладони тяжелый старенький микрофон.
Хибарка стояла у неказистой двухэтажной хрущевки, еще более печальной от того, что жильцам вздумалось выкрасить ее в фешенебельный розовый цвет. Размером с сарай, окруженная аккуратным огородом и темным от времени деревянным забором. Будто бы нежилая.
Мое вдохновение как-то связано с плотностью чужих жизней, чужого быта вокруг меня. Бродя по этим уже пожилым, но еще не старым, улицам, я набираюсь его. Медленно, понемногу, пропитываюсь им, как зонт под октябрьской моросью. Оно тихое и несильное как дыхание старика. Поэтому, едва только я почую искру в животе, торопливо иду домой, стараюсь не погасить и расплескать. Курю на ходу.
Это было белье. Белье привлекло мое внимание к этому месту. Возле хибарки сушились простыни, модные цветные простыни. Оказывается: здесь живут люди.
Уже долгое время наблюдать исподтишка за чужим житьем-бытьем стало моим хобби. Или дурной привычкой. Я сел на лавку у подъезда хрущевки, делая вид, что ожидаю кого-то. Две сигареты спустя из хибарки вышла молодая женщина, одетая опрятно, по-домашнему. Она оглядела окрестности, словно почувствовав мои ищущие жадные взгляды. Я ушел.
Моя профессия не доставляет мне ни удовольствия, ни каких-то особых денег. Так нетрудный способ быть кем-то. Социальные проблемы, острые вопросы, такие как разрыв между бедными и богатыми, политические позиции, — всё это кажется мне плохой копией хороших учебников, которые я читал, будучи студентом. Я не сноб, но все что мне нравится в работе — это рассматривать пустые и аккуратные прямоугольники полей в окно автомобиля, который везет меня на очередное задание. Я был готов ездить куда угодно и когда угодно — какая разница. Кажется, именно поэтому меня держали на ТВ.
Главный редактор — строгая разведенная женщина лет сорока — хотела чтобы мы снимали под одному сюжету каждую неделю.
— А вот как вам, Ирина Олеговна. Молодая семья. Он — пожарный, она — воспитательница детского сада, оба детдомовцы, вынуждена жить в хибаре возле дома, где им не дали квартиру, — почему бы не наврать для убедительности.
— Социалка уже была в этом месяце. Наверху не одобрят. Он подумает, что мы под него копаем.
— Ну что вы они хорошие ребята. Музыкой занимаются. И картинка красивая будет. У них там так трогательно, чистенько. Может, он растрогается и поможет.
— Хорошо Дмитрий, попробуйте. Съездите с оператором. Но не гарантирую, что это пойдет в эфир.
Со съемкой я не спешил. Мои поводы оттянуть встречу с ними закончились нескоро. Я приходил туда несколько раз, пока решился открыть калитку и постучать. До этого были долгие раздумья и репетиции перед самим собой, чтобы объяснить: зачем я пришел и чего я хочу от этих людей. В начале самому себе, потом им. Да и кто они? Я придумывал себе разные истории о них. Бедные, гордые студенты-филологи. Урбанистические хиппи. Отвергнутые семьей, богатые наследники. Необъяснимые аккуратные парии.
— Здравствуйте, прошу прощения, за беспокойство. Меня зовут Дмитрий, я работаю на государственном телевидении.
Я волновался, как всякий, кому предстоит вторгнуться в чужую жизнь, на неизвестную территорию, где тебя не знают и не ждут. Так чувствует себя писатель посередине второй страницы, когда нужно кончать завязку и переходить к действию.
Но надо было договариваться. Однажды я пришел и постучал. Никого нет. Я ждал их, сидя на лавке в молодой тени клена, курил. И сигаретный дым голубовато блестел в майском небе. Прождав час, я отправился домой. Дурацкая беседа отодвинулась еще на время.
Воображение, подстегнутое дискомфортом и бездельем, оставшийся день рисовало мне наивные и волнующие картины. Женский труп среди старой мебели, с трубкой мобильного телефона в руке. Пластиковые пакеты с пачками денег на полу. Неожиданные, талантливые картины, сложенные стопкой в углу. Дверь в подземный ход.
Застать их дома удалось с пятой попытки. Шел дождь, сигарета торчала из-под капюшона моего оранжевого дождевика как выхлопная труба. Я стучал по калитке, стучал наглухо забранное шторами в окно.
— Здравствуйте (затяжка), прошу прощения, за беспокойство (затяжка). Меня зовут Дмитрий, я работаю (затяжка) на государственном телевидении. — я волновался.
Молчание. Девушка стояла в дверях хибарки и смотрела на меня.
— Я часто прохожу мимо вашего дома. И не мог не обратить внимание на то, в каких условиях вы живете. Мне кажется, я могу вам помочь.
Девушка смотрела на меня равнодушно. В взгляде не было понимания, но и не было желания меня понять. Крупные капли дождя разбивались об ее высветленный пробор, об ее запястья, об ее розовые шлепанцы. Для нее словно бы не было дождя. И меня.
— С моей стороны это может показаться бестактным так вторгаться в вашу жизнь. Но я правда хочу вам помочь. И вы можете помочь мне.
Я чувствовал, что сказал уже очень много. И всё без толку. Она никак не реагировала на меня. Просто рассматривала. В ее глазах мелькнуло нечто. Она устало, заученным жестом поднесла ладонь к губам. Потом похлопала себя по ушам. Потом улыбнулась всё так же отстранено, показала пальцем на меня. И закрыла дверь.Я проглотил свою последнюю фразу.
Квадрат забора, белье, огород — жизнь в пузыре отстраненности. Мне кажется, я понял: они были глухи, они были немы. Они хотели жить в своем маленьком саду и оставаться невинными. И я тоже. Но у меня не получалось так хорошо.